всей армии. Огрызаясь пулеметами, «чайка» пыталась нырнуть в спасительные облака, и ей почти удалось это, но в последний момент двухсекундная очередь прошила ее хрупкое тело. Сгоряча «чайка» еще немного пролетела ровно, потом завалилась на крыло и, обливаясь огнем, пошла к земле. «Мессершмитты» не спеша прогулялись над ней и, сделав разворот, легли на обратный курс.
Командарм легонько вздохнул, показалось даже, что он как-то отрешенно махнул рукой, и пошел к машине. На окраине города он снова вышел и неторопливо зашагал по булыжной мостовой, такой старой, истертой и вытоптанной, что невольно приходило в голову, что по ней вот так же шли полки Кутузовской армии, оставляя Можайск.
Слева на бугре стояла небольшая церквушка, и около ее когда-то белой, а сейчас густо закамуфлированной стены прижался грузовик с четырьмя спаренными пулеметами «максим» над кабиной. Пулеметные ленты, поблескивая медными гильзами, свисали до самых бортов. В кузове стоял пулеметчик и разглядывал в бинокль небо. Небо было пустынным. Когда проходили мимо, Кабанову показалось, что командарм посмотрел на пулеметчика сердито и укоризненно.
Как и предполагалось, боеспособных частей в городе не было. Курсанты Московского военно-политического училища и шесть противотанковых батарей на западной окраине. Смогут ли они хотя бы на день задержать продвижение немецкого моторизованного корпуса?
Вот уже целый час командарм крупными шагами, закинув руки за спину, ходил из угла в угол в пустом зале клуба на втором этаже старого дома. Внизу под клубом была чайная, и там теперь кричали в телефоны офицеры штаба, тщетно разыскивая резервы. Кабанов допивал уже девятый стакан чая, а вверху все слышались скрип половиц и тяжелая поступь. О чем думал тогда этот сорокачетырехлетний генерал, у которого даже муштра царской армии не отбила любовь к военному делу и который, кончив две академии и став блестящим знатоком артиллерийского боя, вынужден был отдавать приказ об оставлении еще одного древнего русского города.
Но пока на огневых позициях и в окопах за городом все было тихо. В стороне Гжатска, где совсем недавно гремела канонада, где насмерть бились попавшие в окружение наши части, сейчас только клубился дым да слышался отдаленный рокот самолетов.
Зато на правом фланге стрельба становилась все ожесточеннее. Сквозь нестерпимый рев орудий прорывалась барабанная дробь крупнокалиберных пулеметов и приглушенный гул моторов. Двумя гигантскими столбами над лесом поднимался дым.
— В Бородино, — приказал командарм.
— Там идет бой, — напомнил адъютант.
— Потому и едем.
Еще издали они увидели человека, стоящего на кургане возле памятника Кутузову. Подняв бинокль, он разглядывал передний край обороны. Это был командир дивизии полковник Полосухин. Как только подъехала машина, он сбежал вниз и лихо козырнул.
— Неприятель отбит на всех пунктах, — отрапортовал он, весело блестя большими карими глазами, и, увидев неподвижное лицо командарма, неуверенно улыбнулся.
— Здравствуйте, Виктор Иванович, — командарм протянул руку.
Полосухин начал докладывать обстановку, и было видно, как он смущен и удивлен холодной суровостью командарма, чувствуя себя неудобно от того, что чересчур поспешно и, пожалуй, хвастливо повторил слова великого полководца, начертанные на памятнике, хотя повторить их у него были все основания, так как в этот день дивизия успешно отразила шесть атак противника.
Вокруг кургана с памятником чернели воронки, на дороге дымились кратеры от разрывов авиационных бомб, и бронзовый орел на вершине обелиска был в нескольких местах пробит осколками. От тротиловой гари першило в горле. У самого командного пункта стояли три подбитых немецких танка. Холодные и черные от копоти, они стояли здесь уже несколько дней, и за стальным боком одного из них прятались раненые, ожидая отправки в тыл.
— Там? — спросил командарм, указывая на танки.
Полосухин ответил утвердительно, поняв, что командующий имеет в виду место, где был ранен его предшественник генерал Лелюшенко.
Полосухин стал рассказывать, как это произошло, а заодно доложил и о результатах сегодняшнего боя. Он говорил скупыми, точными фразами, зная, что командарм не терпит многословия, а также, зная его слабость к артиллерии, не удержался и рассказал про артиллерийский дивизион капитана Зеленова, пушки которого стояли на том месте, где в 1812 году была батарея Раевского. Артиллеристы под непрерывной бомбежкой расстреляли в упор двенадцать вражеских танков, а когда противник ворвался на огневые позиции, дрались врукопашную. Сам капитан Зеленов, тяжело раненный, до последней минуты отстреливался из пистолета.
Конечно, Полосухин ничего не сказал о том, как в самый разгар боя после массированного налета авиации, когда была нарушена связь и управлять частями с командного пункта стало невозможно, он сам пришел к артиллеристам и руководил боем, потому что все офицеры выбыли из строя. Да и невозможно было передать словами тот потрясающий подъем духа, владевший бойцами в этом бою. Увидев, что наводчик Чихман с оторванной рукой пытается открыть замок, Полосухин сказал:
— Довольно, солдат, ты можешь умереть от потери крови, — и сам встал к орудию.
— Умереть на этом месте — большая честь для каждого, — ответил тот.
Во второй половине дня наступило затишье. Было очевидно, что противник перегруппировывает силы, готовясь к новым атакам, но сейчас на всем Бородинском поле царила настороженная тишина.
Оставив оперативную группу на командном пункте, командарм пошел в боевые порядки. И снова, так же как и по дороге сюда, он часто останавливался и внимательно приглядывался ко всему, что его окружало, словно опять и опять искал ответ на мучивший его вопрос.
На первый взгляд поле, в разных местах поросшее кустарником, казалось пустынным и безжизненным, как будто люди покинули навсегда эту обугленную изувеченную землю. Но это только казалось. Разбитые машины, перевернутые пушки, трупы, воронки, разбросанные по всему пространству, говорили о том, что всего час назад здесь шел кровопролитный бой и враг в нескольких местах глубоко прорывался в нашу оборону.
И было что-то удивительное в том, что тут же, в немудрящих укрытиях, в кустах и даже в глубоких воронках группами сидели бойцы и занимались самыми мирными делами и вели спокойные мирные беседы. А когда командарм свернул с дороги и пошел берегом реки, он услышал песню.
Пылает заря, догорая,
Над озером ветер притих.
Дивизия тридцать вторая,
Ты первая в битвах лихих.
— Наша песня, — с гордостью сказал Полосухин. — Сами бойцы сочинили во время боев у озера Хасан.
На огневых позициях командарм долго молча стоял возле семидесятишестимиллиметровой пушки. С пробитым щитом, она лежала, уткнувшись стволом в воронку, и станины ее торчали вверх, как оглобли. Пустые снарядные ящики были залиты кровью.
— Батарея Нечаева, — глухим голосом сказал Полосухин. — Здесь погибли все коммунисты. Перед боем на партийном собрании
